Образ Чацкого в комедии "Горе от ума" Грибоедова А. Образ Чацкого в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» Образ Чацкого вызвал многочисленные споры в критике. И. А. Гончаров считал героя Грибоедова «искренним и Сочинение по комедии а. грибоедова «горе от

А. А. Григорьев

ПО ПОВОДУ НОВОГО ИЗДАНИЯ СТАРОЙ ВЕЩИ

" Горе от ума". СПб. 1862.

========================================================================= Источник: Григорьев А. А. По поводу нового издания старой вещи: "Горе от ума". СПб. 1862 // А. С. Грибоедов в русской критике: Сборник ст. / Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. -- М.: Гослитиздат, 1958. -- С. 225--242. Оригинал здесь: Фундаментальная электронная библиотека . ========================================================================= "Грибоедова комедия или драма, -- писал Белинский в "Литературных мечтаниях", -- (я не совсем хорошо понимаю различие между этими двумя словами; значение же слова "трагедия" совсем не понимаю) давно ходила в рукописи. О Грибоедове, как и о всех примечательных людях, было много толков и споров; ему завидовали некоторые наши гении, в то же время удивлявшиеся "Ябеде" Капниста; ему не хотели отдавать справедливости те люди, кои удивлялись гг. АВ, CD, EF и пр. Но публика рассудила иначе: еще до печати и представления рукописная комедия Грибоедова разлилась по России бурным потоком. Комедия, по моему мнению, есть такая же драма, как и то, что обыкновенно называется трагедиею; ее предмет есть представление жизни в противоречии с идеею жизни; ее элемент есть не то невинное остроумие, которое добродушно издевается над всем из одного желания позубоскалить; нет, ее элемент есть этот желточный гумор это грозное негодование, которое не улыбается шутливо, а хохочет яростно, которое преследует ничтожество и эгоизм не эпиграммами, а сарказмами. Комедия Грибоедова есть истинная divina comedia! Это совсем не смешной анекдотец, переложенный на разговоры, не такая комедия, где действующие лица нарицаются Добряковыми, Плутоватиными, Обираловыми и проч.; ее персонажи давно были вам известны в натуре, вы видели, знали их еще до прочтения "Горя от ума", и, однако ж, вы удивляетесь им, как явлениям, совершенно новым для вас: вот высочайшая истина поэтического вымысла! Лица, созданные Грибоедовым, не выдуманы, а сняты с натуры во весь рост, почерпнуты со дна действительной жизни; у них не написано на лбах их добродетелей и пороков, но они заклеймены печатью своего ничтожества, заклеймены мстительною рукою палача-художника. Каждый стих Грибоедова есть сарказм, вырвавшийся из души художника в пылу негодования; его слог есть par excellence разговорный. Недавно один из наших примечательнейших писателей, слишком хорошо знающий общество, заметил, что только один Грибоедов умел переложить на стихи разговор нашего общества; без всякого сомнения, это не стоило ему ни малейшего труда; но тем не менее это все-таки великая заслуга с его стороны, ибо разговорный язык наших комиков... Но я уже обещался не говорить о наших комиках... Конечно, это произведение не без недостатков в отношении к своей целости, но оно было первым опытом таланта Грибоедова, первою русскою комедиею; да и сверх того, каковы бы ни были эти недостатки, они не помешают ему быть образцовым, гениальным произведением и не в русской литературе, которая в Грибоедове лишилась Шекспира комедии"... Замечательна в этой юношеской странице удивительная верность основ взгляда. Впоследствии великий критик, поддавшись новым и сильным увлечениям, изменил во многом этому взгляду, уступивши невольно и бессознательно различным воплям, до того могущественным, что и доселе еще вопрос о комедии Грибоедова ими запутан. Но в сущности этот вопрос распутывается весьма просто. Комедия Грибоедова есть единственное произведение, представляющее художественно сферу нашего так называемого светского быта, а с другой стороны -- Чацкий Грибоедова есть единственное истинно героическое лицо нашей литературы. Постараюсь пояснить два этих положения, против каждого из которых до сих пор еще найдется много возражений, и притом возражений весьма авторитетных. Как я сказал уже, Белинский впоследствии изменил свой первоначальный взгляд под влиянием увлечения своего первоначальными формами гегелизма. В статье своей о "Горе от ума", писанной в эту эпоху, в статье, в которой собственно о комедии Грибоедова говорится мало, но зато много и великолепно-хорошо говорится о "Ревизоре" Гоголя, великий критик, видимо, охладел к "Горю от ума", ибо охладел к личности героя грибоедовской драмы. Причина перемены взгляда заключалась не в чем ином, как в этом. Таков был фазис развития его и нашего критического сознания. То была эпоха, когда Рудины, в упоении от всепримиряющего начала: "что действительно, то и разумно", считали Чацких и Бельтовых "фразерами и либералами". Но, кроме Белинского, есть еще авторитет, и столь же великий -- Пушкин. По его мнению, Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен... Насколько это справедливо или несправедливо, постараюсь разъяснить потом. Теперь же обращаюсь к разъяснению первого из моих положений, то есть что комедия Грибоедова есть единственное произведение, представляющее сферу нашего так называемого светского быта. Всякий раз, когда великое дарование, носит ли оно имя Гоголя или имя Островского, откроет новую руду общественной жизни и начнет увековечивать ее типы, -- всякий раз в читающей публике, а иногда даже и в критике (к большому, впрочем, стыду сей последней) слышатся возгласы о низменности избранной поэтом среды жизни, об односторонности направления и т. п.; всякий раз высказываются наивнейшие ожидания, что вот-вот явится писатель, который представит нам типы и отношения из высших слоев жизни. Ни мещанская часть публики, ни мещанское направление критики, в которых слышатся подобные возгласы и которые живут подобными ожиданиями, не подозревают в наивности своей, что если только какой-либо слой общественной жизни выдается своими типами, если отношения, его отличающие, стоят на одном из первых планов в движущейся картине жизни народного организма, то искусство неминуемо отразит и увековечит его типы, анализирует и осмыслит его отношения. Великая истина шеллингизма, что "где жизнь, там и поэзия", истина, которую проповедовал некогда так блистательно Надеждин, как-то не дается до сих пор в руки ни нашей публике, ни некоторым направлениям нашей критики. Эта истина или вовсе не понята, или понята очень поверхностно. Не все то есть жизнь, что называется жизнью, как не все то золото, что блестит. У поэзии вообще есть великое, только ей данное чутье на различение жизни настоящей от миражей жизни: явления первой она увековечивает, ибо они суть типические, имеют корни и ветви; к миражам она относится и может относиться только комически, да и комического отношения удостоивает она их только тогда, когда они соприкасаются с жизнью действительною. Как может художество, имеющее вечною задачею своею правду, и одну только правду, создавать образы, не имеющие существенного содержания, анализировать такого рода исключительные отношения, которых исключительность есть нечто произвольное, условное, натянутое?.. Антон Антонович Сквозник-Дмухановский или какой-нибудь Кит Китыч Брусков суть лица, имеющие свое собственное, им только свойственное, типическое существование; но какой-нибудь Чельский в романе "Племянница", какой-нибудь Сафьев в повести "Большой свет" взяты напрокат из другой, французской или английской жизни. Пусть они в так называемой великосветской жизни и встречаются, да художеству-то нет до них никакого дела, ибо художество не воссоздает миражей или повторений; а в самом повторении, если таковое попадается в жизни, ищет черт существенных, самостоятельных. Так, например, если бы неминуемо пришлось искусству настоящему иметь дело с одним из упомянутых мною героев, оно отыскало бы в них ту тонкую черту, которая отделяет эти копии от французских или английских оригиналов (как Гоголь отыскал тонкую черту, отделяющую художника Пискарева от художников других стран, его жизнь от их жизни), и на этой черте основало бы свое создание: естественно, что воспроизведение вышло бы комическое, да иным оно и быть не может, иным ему и незачем быть. Художество есть дело серьезное, дело народное. Какая ему нужда до того, что в известном господине или в известной госпоже развились чрез меру утонченные потребности? Если они комичны пред судом христианского и человечески-народного созерцания, -- казни их комизмом без всякого милосердия, как казнит комизмом то, что стоит такой казни, Грибоедов, как казнит Гоголь Марью Александровну в "Отрывке", как казнит Островский Мерича, Писемский -- m-me Мамилову. Все, что само по себе глупо или безнравственно с высших точек самой жизни, тем более глупо и безнравственно пред искусством, да и знает очень хорошо в этом случае свои задачи искусство: все глупое и безнравственное в жизни оно казнит, как только глупое и безнравственное рельефно выставится на первый план. Не за предмет, а за отношение к предмету должен быть хвалим или порицаем художник. Предмет почти что не зависит даже от его выбора; вероятно, граф Толстой, например, более всех других был бы способен изображать великосветскую сферу жизни и выполнять наивные ожидания многих страдающих тоскою по этим изображениям, но высшие задачи таланта влекли его не к этому делу, а к искреннейшему анализу души человеческой. Но прежде всего -- что? разуметь под сферою большого света? Принадлежат ли к ней, например, типы вроде фонвизинских княгини Халдиной и Сорванцова? принадлежит ли к ней весь мир, созданный бессмертной комедией Грибоедова? Почему ж бы им, кажется, и не принадлежать? Павел Афанасьевич Фамусов английского клоба Старинный, верный член до гроба и находится в известном близком отношении, может быть даже родственном, с "княгиней Марьей Алексевной"; Репетилов, без сомнения, большой барин; графиня Хрюмина и княгиня Тугоуховская, равно как и фонвизинская княгиня Халдина, -- суть несомненно лица, ведущие роды свои весьма издалека, а между тем подите скажите-ка, что Фонвизин и Грибоедов изображали большой свет: в ответ вы получите презрительно-величавую улыбку. С другой стороны, почему какой-либо Печорин у Лермонтова или Сережа у графа Соллогуба -- несомненно люди большого света? Отчего несомненно же принадлежит к сфере большого света княгиня Лиговская, которая, в сущности, есть та же фонвизинская княгиня Халдина? Отчего несомненно же принадлежат к этой сфере все скучные лица скучных романов г-жи Евгении Тур? Явно, что не сфера родовых преимуществ, не сфера бюрократических верхушек разумеется в жизни и в литературе под сферою большого света. Багровы, например, никак уже не люди большого света, да едва бы и захотели принадлежать к нему. Фамусов и его мир -- не тот мир, в котором сияет графиня Воротынская, в котором проваливается Леонин, безнаказанно кобенится Сафьев и действуют в таком же духе другие герои графа Соллогуба или г-жи Евгении Тур. "Да уж, полно, не воображаемый ли только этот мир? -- спрашиваете вы себя с некоторым изумлением: -- не одна ли мечта литературы, -- мечта, основанная на двух-трех, много десяти домах в той и другой столице?" В жизни вы встречаете или миры, которых существенные признаки сводятся к чертам любимых вами Багровых, или с дикими и, в сущности, всегда одинаковыми понятиями Фамусовых и гоголевской Марьи Александровны. А между тем в мещанских кругах общежития и литературы (вот эти круги так уж несомненно существуют) вы только и слышите, что слова: "большой свет", "comme il faut", "высокий тон". Вы подходите к явлениям, на которые мещанство указывает, как на представителей того, и другого, и третьего, и простым глазом видите или Багровых, или мир Фамусова; первых вы уважаете за их честность и прямоту, хотя можете и не делить с ними упорной их закоренелости, к последним и не можете и не должны отнестись иначе, как отнесся к ним великий комик. Тот или другой мир хотят, правда, выделить себя иногда на английский или французский манер, но при великой способности к выделке в русском человеке совершенно недостает выдержки. Какая-нибудь блистательная графиня Воротынская, того и гляди, кончит как грибоедовская Софья Павловна или как некрасовская княгиня; какой-нибудь князь Чельский может с течением времен дойти до метеорского состояния Любима Торцова, хоть до легонького. Это и бывает зачастую. Одни Багровы останутся всегда себе верными, потому что в них есть крепкие, коренные, хотя и узкие начала. Вот почему леденящий, иронический тон слышен во всем том, в чем Пушкин касался так называемого большого света, от "Пиковой дамы" до "Египетских ночей" и других отрывков, и вот почему никакой иронии у него не слышно в изображениях старика Гринева и Кирилы Троекурова: ирония неприложима к жизни, хотя бы жизнь и была груба до зверства. Ирония есть нечто неполное, состояние духа несвободное, несколько зависимое, следствие душевного раздвоения, следствие такого состояния души, в котором и сознаешь ложь обстановки, и давит вместе с тем обстановка, как давит она пушкинского Чарского. Едва ли бы наш великий учитель и окончил когда-нибудь эти многие отрывки, оставшиеся нам в его сочинениях. Настоящий тон его светлой души был не иронический, а душевный и искренний. Та же ирония, только ядовитее, злее -- и в Лермонтове. Когда Печорин замечает в княгине Лиговской наклонность к двусмысленным анекдотам, -- перед зрителем поднимается занавесь и за этой занавесью открывается давно знакомый мир, мир фонвизинский и грибоедовский. И поднимать эту занавесь есть настоящее дело серьезной литературы. Ее поднимает даже и граф Соллогуб, как писатель все-таки весьма даровитый, но поднимает как-то невзначай, без убеждения, тотчас же опять и опуская ее, тотчас же опять веря и желая других заставить верить в свою кукольную комедию. В его "Льве", например, есть страница, где он очень смело приступает к поднятию задней занавеси, где он прямо говорит о том, что за выделанными, взятыми напрокат формами большого света кроются часто черты совершенно простые, даже очень обыденные, -- но вся беда в том, что только эти черты кажутся ему простыми и обыденными, тогда как выделанные гораздо хуже. Возьмем самый крайний случай: положим, что подкладка (тщательно скрытая) какого-нибудь светского господина, усвоившего себе и английский флегматизм и французскую наглость, есть просто натура избалованного барчонка, или положим, что одна из блестящих героинь графа Соллогуба, вроде графини Воротынской, вся сделанная, вся воздушная, наедине с своей горничной выскажет тоже натуру обыкновенной и по-русски избалованной барыни, -- настоящая натура героя или героини все-таки лучше (пожалуй хоть только в художественном смысле) ее или его деланной натуры уж потому только, что деланная натура есть всегда повторенная. Изо всех наших писателей, принимавшихся за сферу большого света, один только художник сумел удержаться на высоте созерцания -- Грибоедов. Его Чацкий был, есть и долго будет непонятен, -- именно до тех пор, пока не пройдет окончательно в нашей литературе несчастная болезнь, которую назвал я однажды, и назвал кажется справедливо, "болезнью морального лакейства". Болезнь эта выражалась в различных симптомах, но источник ее был всегда один: преувеличение призрачных явлений, обобщение частных фактов. От этой болезни был совершенно свободен Грибоедов, от этой болезни свободен Толстой, но -- хотя это и странно сказать -- от нее не был свободен Лермонтов. Но этого никогда нельзя сказать об отношении пушкинском. В воспитанном по-французски, забалованном барчонке было слишком много инстинктивного сочувствия с народною жизнью и народным созерцанием. Он сам умел в Чарском посмеяться над своей великосветскостью. Русское барство в нем жило как нечто существенное, великосветскость находила на него только минутами. Возвышенная натура Чацкого, который ненавидит ложь, зло и тупоумие, как человек вообще, а не как условный порядочный человек, и смело обличает всякую ложь, хотя бы его и не слушали; менее сильная, но не менее честная личность героя "Юности", который при встрече с кружком умных и энергичных, хотя и не порядочных, хоть даже и пьющих молодых людей вдруг сознает всю свою мелочность пред ними и в нравственном и в умственном развитии, -- явления, смею сказать, более жизненные, то есть более идеальные, нежели натура господина, который из какого-то условного, натянутого взгляда на жизнь и отношения едва подает руку Максиму Максимовичу, хотя и делил с ним когда-то радость и горе. Будет уж нам подобные явления считать за живые, и пора отречься от дикого мнения, что Чацкий -- Дон-Кихот. Пора нам убедиться в противном, то есть в том, что наши львы, фешенебли взяты напрокат и, собственно, не существуют как львы и фешенебли; что собственная, тщательно ими скрываемая натура их самих -- и добрее и лучше той, которую берут они взаймы. Самое представление о сфере большого света как о чем-то давящем, гнетущем и вместе с тем обаятельном, родилось не в жизни, а в литературе, и литературою взято напрокат из Франции и Англии. Звонские, Гремины и Лидины, являвшиеся в повестях Марлинского, конечно очень смешны, но графы Слапачинские, гг. Бандаровские и иные, даже самые Печорины -- с тех пор как Печорин появился во множестве экземпляров -- смешны точно так же, если не больше. Серьезной литературе до них еще меньше дела, чем до Звонских, Греминых и Лидиных. В них нельзя ничего принимать взаправду, а изображать их такими, какими они кажутся, значит только угождать мещанской части публики, той самой, "ки э каню авек ле Чуфырин э ле Курмицын" и вздыхает о вечерах графини Воротынской. Другое отношение возможно еще к сфере большого света и выразилось в литературе: это желчное раздражение. Им проникнуты, например, повести г. Павлова, в особенности его "Мильон", но и это отношение есть точно так же следствие преувеличения и обличало недостаток сознания собственного достоинства. Это крайность, которая того и гляди перейдет в другую, противоположную; борьба с призраком, созданным не жизнью, а Бальзаком, борьба и утомительная и бесплодная, хождение на муху с обухом. В крайних своих проявлениях, оно ведет в конце концов к поклонению тому, с чем сначала враждовали, ибо и самая вражда-то, вражда не высокого полета, вражда мелочной, а в настоящем случае даже и смешной зависти, ибо предмет зависти -- не жизненные, а фантастические, призрачные явления. Решительно можно сказать, что представление о большом свете не есть нечто рожденное в нашей литературе, а напротив занятое ею, и притом занятое не у англичан, а у французов. Оно явилось не ранее тридцатых годов, не ранее и не позднее Бальзака. Прежде общественные слои представлялись в ином виде простому, ничем не помраченному взгляду наших писателей. Фонвизин, человек высшего общества, не видит ничего грандиозного и поэтического -- не говорю уже в своей "советнице" или в своем Иванушке (к бюрократии и наша современная литература умела относиться комически), но в своей княгине Халдиной и в своем Сорванцове -- хотя и та и другой, без сомнения, принадлежат к числу des gens comme il faut их времени. Сатирическая литература времен Фонвизина (и до него) казнит невежество барства, но не видит никакого особого comme il faut"ного мира, живущего как status in statu [Государство в государстве - лат.] по особенным, ему свойственным, им и другими признаваемым законам. Грибоедов казнит невежество и хамство, но казнит их не во имя comme il faut"ного условного идеала, а во имя высших законов христианского и человечески-народного взгляда. Фигуру своего борца, своего Яфета, Чацкого, он оттенил фигурою хама Репетилова, не говоря уже о хаме Фамусове и хаме Молчалине. Вся комедия есть комедия о хамстве, к которому равнодушного или даже несколько более спокойного отношения незаконно и требовать от такой возвышенной натуры, какова натура Чацкого. Вот я перехожу теперь ко второму своему положению -- к тому, что Чацкий до сих пор единственное героическое лицо нашей литературы. Пушкин провозгласил его неумным человеком, но ведь героизма-то он у него не отнял, да и не мог отнять. В уме его, то есть практичности ума людей закалки Чацкого, он мог разочароваться, но ведь не переставал же он никогда сочувствовать энергии падших борцов. "Бог помочь вам, друзья мои!" -- писал он к ним, отыскивая их сердцем всюду, даже в мрачных пропастях земли. Чацкий прежде всего -- честная и деятельная натура, притом еще натура борца, то есть натура в высшей степени страстная. Говорят обыкновенно, что светский человек в светском обществе, во-первых, не позволит себе говорить того, что говорит Чацкий, а во-вторых, не станет сражаться с ветряными мельницами, проповедовать Фамусовым, Молчалиным и иным. Да с чего вы взяли, господа, говорящие так, что Чацкий -- светский человек в вашем смысле, что Чацкий похож сколько-нибудь на разных князей Чельских, графов Слапачинских, графов Воротынских, которых вы напустили впоследствии на литературу с легкой руки французских романистов? Он столько же не похож на них, сколько не похож на Звонских, Греминых и Лидиных. В Чацком только правдивая натура, которая никакой лжи не спустит, -- вот и все; и позволит он себе все, что позволит себе его правдивая натура. А что правдивые натуры есть и были в жизни, вот вам налицо доказательства: старик Гринев, старик Багров, старик Дубровский. Такую же натуру наследовал, должно быть, если не от отца, то от деда или прадеда Александр Андреевич Чацкий. Другой вопрос -- стал ли бы Чацкий говорить с людьми, которых он презирает. А вы забываете при этом вопросе, что Фамусов, на которого изливает он "всю желчь и всю досаду", для него не просто такое-то или такое-то лицо, а живое воспоминание детства, когда его возили "на поклон" к господину, который согнал на многих фурах От матерей, отцов отторженных детей. А вы забываете, какая сладость есть для энергической души в том, чтобы, по слову другого поэта, Тревожить язвы разных ран, или смутить веселье их И дерзко бросить им в лицо железный стих, Облитый горечью и злостью. Успокойтесь: Чацкий менее, чем вы сами, верит в пользу своей проповеди, но в нем желчь накипела, в нем чувство правды оскорблено. А он еще, кроме того, влюблен... Знаете ли вы, как любят такие люди? Не этою и недостойною мужчины любовью, которая поглощает все существование в мысль о любимом предмете и приносит в жертву этой мысли все, даже идею нравственного совершенствования: Чацкий любит страстно, безумно и говорит правду Софье, что Дышал я вами, жил, был занят непрерывно... Но это значит только, что мысль о ней сливалась для него с каждым благородным помыслом или делом чести и добра. Правду же говорит он, спрашивая ее о Молчалине: Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та, Чтоб кроме вас ему мир целый Казался прах и суета? Но под этою правдою кроется мечта его о Софье, как способной понять, что "мир целый" есть "прах и суета" пред идеей правды и добра, или по крайней мере способной оценить это верование в любимом ею человеке, способной любить за это человека. Такую только идеальную Софью он и любит; другой ему не надобно: другую он отринет и с разбитым сердцем пойдет искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок. Посмотрите, с какой глубокой психологической верностью веден весь разговор Чацкого с Софьею в III акте. Чацкий все допытывается, чем Молчалин его выше и лучше; он с ним даже вступает в разговор, стараясь отыскать в нем ум бойкий, гений зрелый, и все-таки не может, не в силах понять, что Софья любит Молчалина именно за свойства, противоположные свойствам его, Чацкого, за свойства мелочные и пошлые (подлых черт Молчалина она еще не видит). Только убедившись в этом, он покидает свою мечту, но покидает как муж -- бесповоротно, видит уже ясно и бестрепетно правду. Тогда он говорит ей: Вы помиритесь с ним по размышленье зрелом. Себя крушить!.. и для чего? Вы можете его Бранить, и пеленать, и посылать за делом. И между тем есть ведь причина, по которой Чацкий горячо любил эту, по-видимому столь ничтожную и мелочную, натуру. Что это в нем такое было? Не одни же воспоминания детства, а причины более важные, по крайней мере хоть физиологические. Притом же это факт вовсе не единственный в том странном, ироническом круговороте, который называется жизнию. Люди, подобные Чацкому, нередко любят таких мелочных и ничтожных женщин, как Софья. Даже, можно сказать, по большей части любят так. Это не парадокс. Они встречаются иногда с женщинами вполне честными, вполне способными понять их, разделить их стремления, -- и не удовлетворяются ими. Софьи -- нечто роковое, неизбежное в их жизни, такое роковое и неизбежное, что ради этого они пренебрегают честными и сердечными женщинами... Невольно приходит вопрос: действительно ли ничтожна и мелочна Софья? Пожалуй, да и, пожалуй, нет. Есть два типа женщин. Одни созданы все из способности к самоотверженной, употреблю даже слово -- "собачьей" привязанности. В лучших из них способность эта переходит в сферы высшие -- в способность привязанности к идеалу добра и правды; в менее одаренных доходит до полнейшего рабства перед любимым человеком. Лучшие из них могут быть очень энергичны. Сама природа снабжает таких женщин энергическою, часто резкою красотою, величавостью движений и проч. В противоположность им, другие созданы все из грациозной, скажу ради контраста -- "кошачьей" гибкости, не поддающейся никогда вполне тяготению над собою другой, хотя бы и любимой личности. Мудренее и сложнее требования их натуры, чем требования натуры первых. Сообразно обстановке и настройству умственному и нравственному, из них выходят или Дездемоны, или Софьи. Но прежде чем осудить Софью, взгляните хорошенько на Дездемону. Ведь прихоть, положим возвышенная, повлекла ее к весьма немолодому мавру; ведь основою ее характера, несмотря на всю ее чистоту, остается все-таки легкомыслие. В таких женщинах есть сила слабости и гибкости, влекущая к себе неодолимо мужскую энергию. Они сами сознают смутно и свою слабость и силу своей слабости. Они чувствуют, что им нужна нравственная поддержка, им, как лианам, надобно обвиваться вокруг могучих дубов, -- но "прихоть", самопроизвол управляет их движениями душевными. Припомните, что Шекспир возводит эту прихоть до чудовищного увлечения Титании господином с ослиною головою. Дездемона, по окружавшей ее обстановке, грандиозной и поэтической, увидала свою поддержку в борце, в муже силы; по "прихоти" влюбилась не в кого-либо из красивых и знатных мужей в Венеции, а в мавра Отелло. Я не хочу проводить парадоксального параллеля между Дездемоной и Софьею Павловной. Они так же далеки друг от друга, как трагическое и комическое, но принадлежат к одному и тому же типу. Софья Павловна насмотрелась кругом себя на слишком много мерзостей, свыклась с хамскими понятиями, всосала в себя их с молоком. Ей не дико видеть себе нравственную опору в человеке практическом, умеющем вращаться в этой среде и могущем ловко овладеть со временем этою средою. Чацкий ей чужд и постоянно представляется ей сумасшедшим, тогда как Отелло для Дездемоны вовсе не чужд, -- только что мавр, а то такой же, как многие доблестные венецианцы. Софье Молчалин неизвестен с его подлых сторон, ибо его низкопоклонничество, смирение, терпение и аккуратность она считает -- ведь она дочка Фамусова и внучка знаменитого Максима Петровича, умевшего так ловко стукнуться затылком, -- она считает, говорю я не шутя, такими же добродетелями, как венецианка Дездемона высокую честность и доблесть мавра. Потом же, ведь Молчалин умен умом его сферы. Подлый это ум, правда, да она не понимает, что такое подлость. Вот когда она поняла его подлость, испытала по отношению к самой себе всю шаткость того, что она думала избрать своей нравственной поддержкой, всю невыгоду для себя этой угодительности всем, даже Собаке дворника, чтоб ласкова была, услыхала по отношению к себе халуйско-циническое выражение: Пойдем любовь делить печальной нашей крали, -- она просыпается... и до истинно трагической красоты бывала иногда хороша Вера Самойлова в минуту этого пробуждения!.. Чацкий поэтому несправедлив, говоря, что ей нужен был Муж-мальчик, муж-слуга; он только в раздражении бешенства может смешать ее с московской барыней Натальей Дмитриевной, у которой действительно такой московский идеал мужа. Но у него сердце разбито -- Othello"s occupation is gone!* [ * - Свершился путь Отелло ! - англ . ] Для него вся жизнь подорвана -- и ему, борцу, совсем разрознившемуся с этою средою, не понять, что Софья вполне дитя этой среды. Он так упорно верил, так долго верил в свой идеал!.. Вы, господа, считающие Чацкого Дон-Кихотом, напираете в особенности на монолог, которым кончается третье действие. Но, во-первых, сам поэт поставил здесь своего героя в комическое положение, и, оставаясь верным высокой психологической задаче, показал, какой комический исход может принять энергия несвоевременная; а во-вторых, опять-таки, вы, должно быть, не вдумались в то, как любят люди с задатками даже какой-нибудь нравственной энергии. Все, что говорит он в этом монологе, он говорит для Софьи; все силы души он собирает, всею натурою своей хочет раскрыться, все хочет передать ей разом, -- как в "Доходном месте" Жадов своей Полине в последние минуты своей хотя и слабой (по его натуре), но благородной борьбы. Тут сказывается последняя вера Чацкого в натуру Софьи (как у Жадова, напротив, последняя вера в силу и действие того, что считает он своим убеждением); тут для Чацкого вопрос о жизни или смерти целой половины его нравственного бытия. Что этот личный вопрос слился с общественным вопросом, -- это опять-таки верно натуре героя, который является единственным типом нравственной и мужеской борьбы в той сфере жизни, которую избрал поэт, единственным до сих пор даже человеком с плотию и кровию, посреди всех этих князей Чельских, графов Воротынских и других господ, расхаживающих с английскою важностью по мечтательному миру нашей великосветской литературы. Да, Чацкий есть -- повторяю опять -- наш единственный герой, то есть единственно положительно борющийся в той среде, куда судьба и страсть его бросили. Другой отрицательно борющийся герой наш явился разве еще в неполном художественно, но глубоко прочувствованном образе Бельтова, который четырнадцать лет и шесть месяцев не дослужил до пряжки. Я сказал: "разве еще", потому что Бельтов, -- по крайней мере как он является перед нами в романе, -- гораздо жиже Чацкого, хотя в свою очередь несравненно гуще Рудина. И Чацкий и Бельтов -- падают в борьбе не от недостатка твердости собственных сил, а решительно оттого, что их перемогает громадная, окружающая их тина, от которой остается только бежать искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок. В этом между ними сходство. Различие -- в эпохах. Чацкий, кроме общего своего героического значения, имеет еще значение историческое. Он -- порождение первой четверти русского XIX столетия, прямой сын и наследник Новиковых и Радищевых, товарищ людей вечной памяти двенадцатого года, могущественная, еще глубоко верящая в себя и потому упрямая сила, готовая погибнуть в столкновении с средою, погибнуть хоть бы из-за того, чтобы оставить по себе "страницу в истории"... Ему нет дела до того, что среда, с которой он борется, положительно неспособна не только понять его, но даже и отнестись к нему серьезно. Зато Грибоедову, как великому поэту, есть до этого дело. Недаром назвал он свою драму комедиею. Кругом Чацкого, человека дела, кроме среды застоя, есть еще множество людей, подобных Репетилову, для которых дело -- только "слова, слова, слова" и которых между прочим тянет к себе блестящая сторона дела. Несмотря на то, что Репетилов является только в конце, в сцене разъезда, -- он, после Чацкого, вместе с Фамусовым и Софьей, -- одно из главных лиц комедии. В новом полном издании "Горя от ума" он теперь для всех мечется в глаза своей комическою рельефностью, своим рассказом о "секретнейшем союзе" по четвергам в клубе, своею важностью перед Загорецким после того, как он поговорил с Чацким и считает себя вправе выразиться: "он неглуп" -- о нем, настоящем человеке дела; он мечется в глаза, наконец, своим либеральным азартом, простирающимся до желаний "радикального лекарства". Репетилова нельзя играть так, как играют его вообще наши артисты -- каким-то пьяным, сладким и распустившимся барином. У Репетилова, как у одного из его идеалов, Глаза в крови, лицо горит... Он восторгается до исступленного пафоса тем, что Умный человек не может быть не плутом. Он наговаривает на себя множество вещей, вследствие которых "есть отчего в отчаянье прийти", по выражению Чацкого, -- не по пустоте одной, а потому, что его разгоряченное воображение полно самыми дикими идеалами. Он ведь человек хоть понаслышке образованный: он о безобразном разврате Мирабо слыхал, -- но тем-то и комичен этот ярый Мирабо, что он смиряется как раз же перед Анфисой Ниловной... Да и один ли он так бы смирился! Разве все его идеалы, разве и князь Григорий, и Удушьев, и даже Воркулов Евдоким не смирились бы точно так же? Не смирился бы, может быть, только "ночной разбойник, дуэлист", -- да и то потому, что он уже В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, потому что он отпетый сорванец и притом сорванец удалой, в противоположность сорванцу трусливому -- Загорецкому. Да и как не смириться? Ведь Анфиса Ниловна -- это сила, и притом сознающая сама себя силою, Она "спорить голосиста", ибо уверена в том, что не в пустом пространстве исчезнет ее голос, что перед этим голосом смирится даже Фамусов, что она имеет право назвать трехсаженным удальцом даже полковника Скалозуба. Ведь она, эта Анфиса Ниловна -- Москва, вся Москва; она своего рода "мужик-горлан"; она в иных случаях, пожалуй, оппозиция, хотя, конечно, оппозиция такого же свойства, какую рисует Фамусов, рассказывая с умилением о старичках, которые Прямые канцлеры в отставке по уму, и с убеждением заключая свой рассказ словами: Я вам скажу: знать время не приспело, Но что без них не обойдется дело... Как же не смириться перед Анфисой Ниловной им всем, пустым крикунам, которым Чацкий говорит? Шумите вы -- и только! Ведь Анфиса Ниловна всех их знает насквозь и, я думаю, в состоянии даже и отпетому сорванцу читать наставления. Что же, спрашивается, остается делать человеку, если он не разбит и не подорван, как Гамлет, если в нем кипят силы, если он человек, в этой темной среде? Ведь это мифические острова, на которых растет "трын-трава"; ведь тут заправляет жизнью Анфиса Ниловна, тут женщина видит свой идеал в Молчалине, тут Загорецкий является совершенно смело и свободно, тут Фамусов на-мах подписывает бумаги!.. Темный, грязный мир тины, в котором герой или гибнет трагически, или попадает в комическое положение! Покойный Добролюбов окрестил именем "темного царства" мир, изображаемый Островским. Но собственно темный мир, то есть мир без света, без нравственных корней, Островский изображает только в одной из своих драм -- в "Доходном месте". Перед каким-то всеми признаваемым, хотя и темным нравственным началом смиряется в трагическую минуту Бельтов; какие-то начала восстановляет пьяница Любим; каким-то началам подчиняется страсть в Мите и Любови Гордеевне; перед какими-то началами отрезвляется -- положим хоть до новой Груши и до новой масленицы -- Петр Ильич: ведь даже Дикова можно прошибить этими общими для всех, хоть и формально только общими началами. Но чем вы прошибете теорию комфорта Кукушкиной? чем вы прошибете спокойствие души Юсова? чем вы прошибете глубокое безверие Вышневского?.. Одним только: "колесом фортуны"!.. Тень Чацкого (это одно из высоких вдохновений Островского) проходит перед нами в воспоминаниях Вышневской о Любимове, и жалко перед этой тенью ее обмелевшее отражение -- Жадов.

Примечание

Печатается по первой публикации в журнале "Время", 1862 г., No 8, стр. 35 -- 50. Поводом для написания статьи послужил выход в 1862 г. "Горя от ума" в издании Н. Тиблена, с рисунками М. Башилова. Грибоедова комедия или драма -- писал Белинский в "Литературных мечтаниях"... -- См. стр. 108 настоящего издания. Впоследствии великий критик, поддавшись новым и сильным увлечениям, изменил во многом этому взгляду... -- Речь идет о статье В. Г. Белинского 1839 г. (см. стр. 111 -- 190 настоящего издания), где оценка "Горя от ума" резко отличается от той, которая содержится в "Литературных мечтаниях" и др. ранних статьях. По его <Пушкина> мнению, Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен... -- См. высказывания Пушкина в письме А. А. Бестужеву от конца января 1825 г. (стр. 40 -- 41 настоящего издания) и в письме П. А. Вяземскому (Полн. собр. соч., т. 13, изд. АН СССР, 1937, стр. 137). Кит Китыч (Тит Титыч) Брусков -- персонаж из пьесы А. Н. Островского "В чужом пиру похмелье" (1855). "Племянница" -- роман Евгении Тур (литературный псевдоним графини Салиас де Турнемир (1851). "Большой свет" -- повесть графа В. А. Соллогуба (1840). Художник Пискарев -- центральный персонаж повести Н. В. Гоголя "Невский проспект". Мерич -- персонаж пьесы А. Н. Островского "Бедная невеста" (1851). Фонвизинские княгиня Халдина и Сорванцов -- персонажи произведения Д. И. Фонвизина "Разговор у княгини Халдиной" (1788 г.). Багровы -- герои книг С. Т. Аксакова "Семейная хроника" (1856) и "Детские годы Багрова-внука" (1858). Некрасовская княгиня . -- Имеется в виду стихотворение Н. А. Некрасова "Княгиня" (1856). Пушкинский Чарский -- центральный персонаж повести А. С. Пушкина "Египетские ночи" (1835). "Юность" -- повесть Л. Н. Толстого (1856). Повести г. Павлова , Н. Ф. (1805 -- 1864) -- "Три повести", 1835 г. ("Аукцион", "Именины", "Ятаган") и "Новые повести", 1839 г. ("Маскарад", "Миллион", "Демон"). Яфет, Хам -- по библейскому мифу, сыновья Ноя, от которых после потопа пошел весь человеческий род. "Бог помочь вам, друзья мои!" -- первая строка из стихотворения А. С. Пушкина "19 октября 1827 г.". "...смутить веселье их..." -- цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Как часто пестрою толпою окружен..." (1840). Мирабо (1749 -- 1791) -- деятель французской буржуазной революции конца XVIII в., один из руководителей крупной буржуазии и либерального дворянства. Пьяница Любим (Торцов), Митя, Любовь Гордеевна -- персонажи комедии А. Н. Островского "Бедность не порок" (1853).

И. А. Гончаров «Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей. Он вечный обличитель лжи» . Драма Чацкого в том, что он видит трагизм в судьбе общества, но повлиять ни на что не может.

И. А. Гончаров «Чацкий неизбежен при каждой смене одного века другим… Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого» .

А. С. Пушкин «Что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями… Первый признак умного человека – с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и ему подобными» .

А. Григорьев Чацкий Грибоедова есть единственное истинно героическое лицо нашей литературы…, честная и деятельная натура, при том еще натура борца.

В. Г. Белинский «Мальчик на палочке верхом, крикун, фразёр, идеальный шут, драма Чацкого – буря в стакане воды» .

А. И. Герцен «Чацкий – идеальный герой, взятый автором из самой жизни… Реальный положительный герой русской литературы. Энтузиаст Чацкий – декабрист в глубине души» .

М. А. Дмитриев Чацкий… есть не что иное, как сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых, но необразованных, и который умничает перед ними, потому что считает себя умнее.

А. Лебедев «Чацкий не сходит, а выходит со сцены. В бесконечность. Его роль не завершена, а начата» .

А. В. Луначарский Комедия [“Горе от ума”] – точный, совершенно точный самоотчет в том, как живет, вернее, гибнет, как умирает на Руси умный человек.

А. Скабичевский «Чацкий – это яркое олицетворение современников Грибоедова… Чацкий был именно из тех безрассудных проповедников, которые являлись первыми провозвестниками новых идей даже тогда, когда их никто не слушает, как это и вышло с Чацким на балу у Фамусова» .

Н. К Пиксанов Оптимизм – основная настроенность “Горя от ума”. Какова бы ни была развязка, внутреннее бессилие фамусовского общества и сила Чацкого очевидны читателю и зрителю.

М. Дунаев «В чем горе Чацкого? В роковом несоответствии системы его жизненных ценностей с теми, с которыми он сталкивается в доме Фамусова. Он - один. И его - не понимают. И у него - изнемогает рассудок. И для него здесь гибель, горе, "мильон терзаний". А внутренняя причина - в нем самом. Ибо горе - от его ума. Точнее: от своеобразия его ума» .

П. Ваиль, А. Генис Так современен и своевременен главный вопрос: глуп или умен Чацкий? Если, будучи носителем прогрессивных оппозиционных идей - глуп, то тогда понятно, почему он суетится, болтает, мечет бисер и профанирует. Если же признать Чацкого умным, то надо признавать и то, что он умен по-иному. Осмелимся сказать; умен не по-русски. Почужому. По-чуждому. Для него не разделены так бесповоротно слово и дело, идея обязательной серьезности не давит на его живой, темпераментный интеллект. Он иной по стилю.

Критики о Чацком
A. С. Пушкин: «Кто такой Чацкий? Пылкий, благородный и добрый
малый, проведший несколько времени с очень умным человеком
(именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами
и сатирическими замечаниями. Первый признак умного человека -
с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед
репетиловыми и ему подобными».
B. А. Ушаков: «Чацкий - это Дон Кихот».
A. А. Григорьев: «Чацкий Грибоедова есть единственное истинно
героическое лицо нашей литературы. Возвышенна натура Чацкого,
который ненавидит ложь, зло и тупоумие как человек вообще, а не
как условный "порядочный человек", и смело обличает всякую ложь,
хотя бы его и не слушали. Пора отречься от дикого мнения, что Чацкий
- Дон Кихот».
B. Г. Белинский: «Мальчик на палочке верхом, крикун, фразер,
идеальный шут, драма Чацкого - буря в стакане воды».
А. И. Герцен: «Чацкий - идеальный герой, взятый автором из
смой жизни.. .реальный положительный герой русской литературы.
Энтузиаст Чацкий - декабрист в глубине души».
А. А. Лебедев: «Чацкий не сходит, а выходит со сцены. В бесконечность.
Его роль не завершена, а начата».
М. М. Дунаев: «В чем горе Чацкого? В роковом несоответствии
системы его жизненных ценностей с теми, с которыми он сталкивается
в доме Фамусова. Он - один. И его - не понимают. И у него -
изнемогает рассудок. И для него здесь гибель, горе, "мильон терзаний".
А внутренняя причина - в нем самом. Ибо горе - от его ума.
Точнее: от своеобразия его ума».

Ответить

Ответить


Другие вопросы из категории

Кое как сочинила стих (задали в школе на школьный конкурс). Так вот, помогите доделать 6-ю строку. Я никак не могу, сначала было "Прежде как на этом

проклятом яву", потом "тылу", а теперь вот "бою". Вот сам стих:
*он погибал за нас с тобою"
В огнях салюта Дня Победы
Я буду не как прежде,
А буду сожалеть о той надежде,
С которою боец стоял на рву,
Он вспомнил мать свою
Прежде как в этом проклятом бою
Фашист спустил курок.
Его душа была полна надежд..
Он был совсем ещё ребёнок,
Когда погибли все его мечты
Он погибал за нас с тобою,
Чтоб мы не видели войны.
Друзья, солдату русскому отдайте честь,
Чтоб наше сердце ни на миг не забывало
Тех, которых с нами нет.

Вот что мне от вас нужно:
Что изменить? Что делать с 6-й строчкой? Как по вашему мнению стих?(мне на конкурс, нужно ваше мнение), что с ошибками и запятыми?

Найдите в тексте: эпитеты, фразеологизмы, сравнения, олицетворения, метафоры(по пять слов- словосочетаний)

Начал прищуривать глаза - место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из за леса торчал какой то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» - подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.- Вишь! - стал дед и руками подперся в бока, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. - Клад! - закричал дед. - Я ставлю бог знает что, если не клад! - и уже поплевал было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. - Эх, жаль! ну, кто знает, может быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы не позабыть после!Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так! не говорил ли я, - подумал дед, - что это попова левада? Вот и плетень его! теперь и версты нет до баштана».На другой день, чуть только стало смеркаться в поле, дед надел свитку, подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку, выпил кухоль сировцу, утер губы полою и пошел прямо к попову огороду. Вот минул и плетень, и низенький дубовый лес. Промеж деревьев вьется дорожка и выходит в поле. Кажись, та самая. Вышел и на поле - место точь в точь вчерашнее: вон и голубятня торчит; но гумна не видно. «Нет, это не то место. То, стало быть, подалее; нужно, видно, поворотить к гумну!» Поворотил назад, стал идти другою дорогою - гумно видно, а голубятни нет! Опять поворотил поближе к голубятне - гумно спряталось. В поле, как нарочно, стал накрапывать дождик. Побежал снова к гумну - голубятня пропала; к голубятне - гумно пропало.

А чтоб ты, проклятый сатана, не дождал детей своих видеть!А дождь пустился, как будто из ведра.Ввечеру, уже повечерявши, дед пошел с заступом прокопать новую грядку для поздних тыкв. Стал проходить мимо того заколдованного места, не вытерпел, чтобы не проворчать сквозь зубы: «Проклятое место!» - взошел на середину, где не вытанцывалось позавчера, и ударил в сердцах заступом. Глядь, вокруг него опять то же самое поле: с одной стороны торчит голубятня, а с другой гумно. «Ну, хорошо, что догадался взять с собою заступ. Вон и дорожка! вон и могилка стоит! вон и ветка повалена! вон вон горит и свечка! Как бы только не ошибиться».

Сомов О. М. Мои мысли о замечаниях г. Мих. Дмитриева на комедию "Горе от ума" и о характере Чацкого // А. С. Грибоедов в русской критике: Сборник ст. / Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. -- М.: Гослитиздат, 1958 . -- С. 18--27. http://feb-web.ru/feb/griboed/critics/krit/krit04.htm

О. М. Сомов

МОИ МЫСЛИ О ЗАМЕЧАНИЯХ г. МИХ. ДМИТРИЕВА
НА КОМЕДИЮ "ГОРЕ ОТ УМА" И О ХАРАКТЕРЕ ЧАЦКОГО

Чтобы иметь ключ ко многим литературным истинам нашего времени, надобно знать не теорию словесности, а сии отношения!

М. Дмитриев ("Вестник Европы", 1825, No 6, стр. 110)

Привожу эти слова вместо эпиграфа только потому, что они некоторым образом бросают свет на многие места замечаний сочинителя на комедию "Горе от ума" и дают право если не говорить положительно, то по крайней мере догадываться о причинах, по которым он находил посредственным и даже дурным то, что истинно хорошо и всем нравится. И как это принять иначе? Если отнести резкие и безотчетные суждения г. Дмитриева на счет его вкуса, то прежние его критики служат тому опровержением. Скрепя сердце и с печальным предчувствием вспоминаю последние стихи одной из последних басен Крылова: Ну, как не понимать!
Да плакать мне какая стать:
Ведь я не этого прихода. Неужели у нас, в литературном быту, никогда не будет общего, единодушного и единогласного признания хорошего за хорошее и дурного за дурное? Неужели одна половина литераторов всегда будет расценивать без пощады хорошее за то только, что другая, противная ей половина, нашла его хорошим? Что ж будет с теми из читателей, которые, по словам самого г. Дмитриева, безусловно верят журналисту , прибавим: и всему печатному. Когда ж составится общее мнение, которое очищает вкус народа и способствует просвещению века? Я это говорю потому, что дело идет не о каком-нибудь эфемерном сочиненьице, не о мелких стишках мелких стихотворцев. Комедия "Горе от ума" выходит из категории тех произведений, которые мы условно называем прекрасным литературным подарком и безусловно вносим в образцовые сочинения . Чтобы рассматривать ее с настоящей точки зрения, должно откинуть пристрастие духа партий и литературное староверство. Сочинитель ее не шел и, как видно, не хотел идти тою дорогою, которую углаживали и, наконец, истоптали комические писатели, от Мольера до Пирона и наших времен. Посему обыкновенная французская мерка не придется по его комедии, 1 здесь нет ни плута слуги, около которого вьется вся интрига, нет ни jeune premier, ни grande coquette, ни pe?re noble, ни raisonneur, 2 словом, ни одного сколка с тех лиц, которых полное число служит во французских театрах уставом для набора театральной челяди. В первом явлении первого действия не выведены слуга и служанка или два другие из действующих лиц, чтоб высказывать зрителям или читателям характеры главных лиц комедии и, вместе с тем, сообщить наперед, в чем состоит завязка пьесы. Здесь характеры узнаются, и завязка развертывается в самом действии; ничто не подготовлено, но все обдумано и взвешено, с удивительным расчетом. -- Не следуя pа ходом целой комедии до самой развязки, я должен ограничиться тем, над чем г. Дмитриев произнес строгий свой суд, а именно отрывками, помещенными в "Русской Талии". Из этих отрывков г. Дмитриев выводит общее заключение о характере главного действующего лица -- Чацкого. "Г. Грибоедов, -- говорит он, -- хотел представить умного и образованного человека, который не нравится обществу людей необразованных. Если бы комик исполнил сию мысль, то характер Чацкого был бы занимателен, окружающие его лица -- смешны, а вся картина забавна и поучительна!" -- То есть: г. Грибоедов долженствовал бы сделать из Чацкого то, что французы называют un raisonneur, самое скучное и тяжелое лицо в комедии; не так ли, г. критик? -- Далее: "Но мы видим в Чацком человека, который злословит и говорит все, что ни придет в голову: естественно, что такой человек наскучит во всяком обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее! Например, встретившись с девицей, в которую влюблен и с которой несколько лет не видался, он не находит другого разговора , кроме ругательств и насмешек над ее батюшкой, дядюшкой, тетушкой и знакомыми; потом, на вопрос молодой графини, зачем не женился в чужих краях, отвечает грубою дерзостию! -- Сама София говорит об нем: "Не человек, змея! " Итак, мудрено ли, что от такого лица разбегутся и примут его за сумасшедшего?.. Впрочем, идея в сей комедии не новая; она взята из "Абдеритов". Но Виланд представил своего Демокрита умным, любезным, даже снисходительным человеком, который про себя смеется над глупцами, но не старается выказывать себя перед ними. Чацкий же, напротив, есть не что иное, как сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых, но необразованных , который умничает перед ними потому, что считает себя умнее: следственно, все смешное -- на стороне Чацкого! Он хочет отличиться то остроумием, то каким-то бранчивым патриотизмом перед людьми, которых презирает; он презирает их, а между тем, очевидно , хотел бы, чтобы они его уважали! Словом: Чацкий, который должен быть умнейшим лицом пьесы, представлен (по крайней мере в сценах, мне известных ) менее всех рассудительным! Это Мольеров мизантроп, в мелочах и в карикатуре! Это такая несообразность характера с его назначением , которая должна отнять у действующего лица всю его занимательность и в которой не может дать отчета ни автор, ни самый изыскательный критик! -- Прием Чацкого, как путешественника, есть, по моему мнению, грубая ошибка против местных нравов! -- Абдериты, после возвращения Демокрита, запретили путешествовать; у нас совсем другое! у нас всякий, возвратившийся из чужих краев, принимается с восхищением!.. Короче, г. Грибоедов изобразил очень удачно некоторые портреты, но не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать, и не дал главному характеру надлежащей с ними противоположности! " Выписываю подряд все обвинения, взводимые г. критиком на Чацкого или на его автора. Я не хотел их выставлять и опровергать поодиночке; но, желая быть справедливым к моему противоборнику, представляю читателям все, что сказано г. Дмитриевым насчет характера Чацкого и его отношений к другим лицам: пусть сами читатели сначала взвесят и оценят его суждения. Теперь за мною очередь сообщить им мои мысли. Г. Грибоедов, сколько мог я постигнуть цель его, вовсе не имел намерения выставлять в Чацком лицо идеальное: зрело судя об искусстве драматическом, он знал, что существа заоблачные, образцы совершенства, нравятся нам как мечты воображения, но не оставляют в нас впечатлений долговременных и не привязывают нас к себе. Он знал, что слабость человеческая любит находить слабости в других и охотнее их извиняет, нежели терпит совершенства, служащие ей как бы укором. Для сего он представил в лице Чацкого умного, пылкого и доброго молодого человека, но не вовсе свободного от слабостей: в нем их две, и обе почти неразлучны с предполагаемым его возрастом и убеждением в преимуществе своем перед другими. Эти слабости -- заносчивость и нетерпеливость. Чацкий сам очень хорошо понимает (и в этом со мною согласится всяк, кто внимательно читал комедию "Горе от ума"), что, говоря невеждам о их невежестве и предрассудках и порочным о их пороках, он только напрасно теряет речи; но в ту минуту, когда пороки и предрассудки трогают его, так сказать, за живое, он не в силах владеть своим молчанием: негодование против воли вырывается у него потоком слов, колких, но справедливых. Он уже не думает, слушают и понимают ли его, или нет: он высказал все, что у него лежало на сердце, -- и ему как будто бы стало легче. Таков вообще характер людей пылких, и сей характер схвачен г. Грибоедовым с удивительною верностию. Положение Чацкого в кругу людей, которых г. критик так снисходительно принимает за людей совсем не глупых, но необразованных , прибавим -- набитых предрассудками и закоснелых в своем невежестве (качества, вопреки г. критику, весьма в них заметные), положение Чацкого, повторю, в кругу их тем интереснее, что он видимо страдает от всего, что? видит и слышит. Невольно чувствуешь к нему жалость и оправдываешь его, когда он, как бы в облегчение самому себе, высказывает им обидные свои истины. Вот то лицо, которое г. Дмитриеву угодно называть сумасбродом, по какому-то благосклонному снисхождению к подлинным сумасбродам и чудакам. Хотя в этом случае я, по совести, не понимаю его цели, но охотно предполагаю самую похвальную. Взаимные отношения Чацкого с Софьею позволяли ему принять тон шутливый, даже при первом с нею свидании. Он вместе с нею рос, вместе воспитан, и из речей их можно выразуметь, что он привык забавлять ее своими колкими замечаниями насчет чудаков, которых они знали прежде; естественно, что, по старой привычке, он и теперь ей делает забавные расспросы о тех же чудаках. Самая мысль, что это прежде нравилось Софье, должна была уверять его, что и ныне это был верный способ ей нравиться. Он еще не знал и не угадывал перемены, происшедшей в характере Софьи. По сему-то он и делает перебор всем смешным дядюшкам, тетушкам и знакомым, над которыми они когда-то вместе подшучивали; но я не думаю, чтоб какая-либо, и самая строгая, Софья могла обидеться следующим вопросом о ее батюшке: Ну что ваш батюшка? все Английского клоба
Усердный, верный член до гроба? Неужели так зазрительно быть усердным членом московского Английского клоба? Этим вопросом нельзя ограничиться: здесь необходимо следуют другие. Неужели непременным условием должно быть, чтобы Чацкий, при первом свидании с Софьею после разлуки, напевал ей страстную эклогу, как аркадский пастушок, или, новый Дон-Кишот, повествовал ей о своих похождениях и подвигах? -- Но нельзя наполнить целого явления одними восклицаниями "увы и ах", или расплодить в нем повествования, которые, даже и в силу французской драматургии, должно сберегать к концу пьесы. Чацкий, не изменяя своему характеру, начинает с Софьею веселый и остроумный разговор, и там только, где душевные чувствования пересиливают в нем и веселость и остроту ума, говорит ей о любви своей, о которой она, вероятно, уже довольно наслышалась. Зато он говорит ей языком не книжным, не элегическим, но языком истинной страсти; в словах его отсвечивается душа пылкая; они, так сказать, жгут своим жаром. Таковы, между прочими, следующие стихи (д. III, явл. 1): Пускай в Молчалине ум бойкий, гений смелый;
Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та,
Чтоб кроме вас ему мир целый
Казался прах и суета?
Чтоб сердца каждое биенье
Любовью ускорялось к вам?
Чтоб мыслям были всем, и всем его делам
Душою вы, к вам угожденье?..
Сам это чувствую, сказать я не могу. Где нашел г. критик, будто бы Чацкий злословит и говорит все, что ни придет в голову? Я совершенно согласен с ним, что такой человек наскучит во всяком обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее. Этого нельзя, однако ж, применить к Чацкому, который нигде не говорит без разбору всего, что ни придет в голову, и я не вижу образованного общества, коим Чацкий окружен. Но если б, например, нашелся критик, который бы вздумал говорить, что ни придет в голову, не справляясь с разбираемым сочинением, не вникнув или не хотя вникнуть в смысл его, что сказал бы о нем г. М. Дмитриев? -- Публика, читающая журналы, гораздо образованнее того общества, в которое попал бедный Чацкий; не слишком ли отважно (я стараюсь по возможности смягчать выражения) явиться перед нею с такою критикою? Чацкий отвечает так названною грубою дерзостию не на вопрос зрело-молодой графини, зачем он не женился в чужих краях, а на колкую эпиграмму, сказанную на счет его. В доказательство приведем слова графини (д., III, явл. 8): Графиня-внучка (направя на Чацкого двойной лорнет)
Мсье Чацкий! вы в Москве! как были, все такие? Чацкий На что меняться мне? Графиня-внучка Вернулись холостые? Чацкий На ком жениться мне? Графиня-внучка В чужих краях на ком?
О, наших тьма, без дальних справок,
Там женятся и нас дарят родством
С искусницами модных лавок. Долг платежом красен. Разумеется, что Чацкий, по пылкому своему характеру, не вытерпел этой насмешки от поседелой модницы. Вот его ответ: Несчастные должны ль упреки несть
От подражательниц модисткам,
За то, что смели предпочесть
Оригиналы спискам! Я согласен, что не всякий молодой человек решился бы так отвечать девице, даже и на эпиграмму; но Чацкий до некоторой степени сбросил с себя иго светских приличий и говорит такие истины, которые другой, по совету Фонтенеля, сжал бы покрепче в руке. Сравнение Чацкого с Виландовым Демокритом кажется мне и лишним и неудачным. Лишним потому, что г. Грибоедов, выводя в Чацком возвратившегося на родину путешественника, конечно не думал блеснуть новостью сего положения, которое так просто и обыкновенно, что разыскивание, откуда взята идея сей комедии , -- есть напрасный труд. Неудачным сие сравнение кажется мне потому, что Виландов Демокрит, возвратясь из путешествия, приносит с собою удивление и уважение к чужим краям и совершенное презрение к своей отчизне; напротив того, Чацкий, и прежде и после путешествия, питает пламенную любовь к родине, уважение к народу и только сердится и негодует на грубую закоснелость, жалкие предрассудки и смешную страсть к подражанию чужеземцам -- не всех вообще русских, а людей некоторой касты. Демокрит хотел бы преобразовать своих земляков по образцу чужеземному -- Чацкий желает, чтобы коренные нравы народа и дедовские русские обычаи были удержаны... Какое ж сходство между сими двумя путешественниками? -- Невольно подумаешь, что г. критик писал и о характере Чацкого, и о Виландовых "Абдеритах" -- понаслышке. Нужны ли еще тому доказательства? Вот они: г-н М. Дмитриев говорит, что "Виланд представил своего Демокрита умным, любезным, даже снисходительным человеком, который про себя смеется над глупцами, но не старается выказывать себя перед ними". Точно ли так? Сделаем небольшую поверку: раскроем IV главу I тома "Абдеритов", где Демокрит открыто и явно смеется над своими единоземцами в глазах всей Абдеры, мистифирует своими рассказами о эфиопских красавицах и мужчин и женщин и говорит сим последним не колкости и не эпиграммы, а едва ли пристойные намеки. Стоит только напомнить его уподобление роз и приглашение Мериде, сделанное с самою непринужденною учтивостию. 3 Всего загадочнее для меня бранчивый патриотизм Чацкого. Любовь к отечеству, изливающаяся в жалобах на то, что многие сыны его отстали от коренных доблестей своих предков и, не достигши до настоящей степени образования, заняли у иностранцев только то, что вовсе недостойно подражания: роскошь, моды и полуфранцузский тон разговора; негодование на то, что все чужеземное предпочитается всему отечественному, -- вот бранчивый патриотизм Чацкого! И сие-то лицо, с чувствами благородными и душою возвышенною, сей-то Чацкий, осуждающий одни старые и новые пороки и странности в земляках своих, есть, по словам г-на М. Дмитриева, сумасброд и Мольеров мизантроп в мелочах и карикатуре! После такого нещадного приговора (NB -- если б он был всеми единодушно принят за силу закона) кто же осмелится казать своим единоземцам зеркало сатиры и напоминать им о исправлении недостатков? У всякого есть свое стеклышко, сквозь которое он смотрит на так называемый свет . Не мудрено, что у г. Грибоедова и г-на М. Дмитриева сии стеклышки разного цвета. К этому надобно прибавить и разность высоты подзорного места , с которого каждый из них смотрел в свое стеклышко. Оттого г. критику кажется, что "г. Грибоедов изобразил очень удачно некоторые портреты, но не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать, и не дал главному характеру надлежащей с ними противуположности". Со всем тем весьма многие, даже весьма разборчивые судьи, с полным запасом беспристрастия смотря на произведение г. Грибоедова, находят не одни портреты , но и целую картину весьма верною, а лица превосходно группированными ; 4 нравы общества схваченными с природы, а противоположность между Чацким и окружающими его весьма ощутительною. В доказательствах не было бы недостатка, но они завлекли бы меня слишком далеко. Остается сказать несколько слов о языке, которым написана сия комедия или напечатанные отрывки из оной. Г. Дмитриев называет его жестким, неровным и неправильным, слог во многих местах не разговорным, а книжным, и, приписывая в вину сочинителя, что у него встречаются слова и даже целые стихи французские, заключает: "Словом (употребим счастливое выражение самого автора) в сей-то пиесе -- Господствует смешенье языков
Французского с нижегородским!" 5 Г. Грибоедов, желая соблюсти в картине своей всю верность красок местных, вставил в речи некоторых чудаков французские слова и фразы. Если подлинно в них видят смесь языков французского с областным русским -- то цель его достигнута. Что касается до стихосложения, то оно таково, какого должно было желать в русской комедии и какого мы доныне не имели. Это не тощий набор звонких или плавных слов и обточенных рифм, при изыскании которых часто жертвовали или словом сильным, или даже самою мыслью. Г. Грибоедов очень помнил, что пишет не элегию, не оду, не послание, а комедию: оттого он соблюл в стихах всю живость языка разговорного; самые рифмы у него нравятся своею новостью и в чтении заставляют забывать однозвучие ямбического метра и однообразие стихов рифмованных. Таковы, например: ...Теперь мне до того ли!
Хотел объехать целый свет,
И не объехал сотой доли. Чацкий...С ней век мы не встречались;
Слыхал, что вздорная... Молчалин Да это, полно, та ли-с! В заключении г. критик советует попросить автора не издавать своей комедии, пока не переменит главного характера и не исправит слога . Это слишком скромно! Не лучше ли было посоветовать г. Грибоедову бросить в печь свою комедию и попросить своего критика, чтоб он начертал ему новый план, расписав характеры действующих лиц, сообщил свой лексикон слов и рифм и дал определенную меру стихов и звуков, по которым бы сочинитель комедии мог прикраивать свое стихосложение? -- Тогда, может быть, комедия его будет ни хороша, ни дурна, но не выведет его из ряду строгих уставщиков посредственности, а этого нам и надобно. Сноски 1 Думаю, что я не ошибся в моем предположении. Французско-классический вкус выкрадывается наружу сквозь всю массу ошибочных мнений г. Дмитриева. Общие места сатиры нравятся ему более, нежели живая картина живого общества. Иначе, откинув все другие догадки, чему бы можно было приписать его благоговение пред духом Перболосом, о котором он говорит con amore (лат.)> и которого один монолог, по мнению его, заключает в себе более остроумия, нежели весь длинный отрывок г. Грибоедова?.. (Прим. О. М. Сомова.) 2 Традиционные персонажи драматургии классицизма: первый любовник, благородный отец, резонер (франц.). 3 Выражение Виланда. (Прим. О. М. Сомова.) 4 Техническое выражение в живописи. Замечание для гг. критиков. (Прим. О. М. Сомова.) 5 Г. критик между прочим говорит, что "слог во многих местах не разговорный, а книжный". Вопрос: неужели в Нижнем Новгороде говорят книжным языком? Не худо было бы справиться о сем от нижегородцев. (Прим. О. М. Сомова.)

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по тексту журнала "Сын отечества", ч. 101, СПб., 1825, No X, стр. 177--195. Является ответом на статью М. А. Дмитриева, напечатанную в реакционном "Вестнике Европы", 1825 г., No 6, стр. 109--123. Одна из последних басен Крылова -- басня "Прихожанин" (впервые напечатана в "Северных цветах на 1825 год"). Последняя строка приведена неточно, следует: "Ведь я не здешнего прихода". Пирон , Алексис (1689 -- 1773) -- французский поэт и драматург. Дух Перболос -- персонаж III части трилогии А. А. Шаховского "Фин" ("Русская Талия", 1825). Отрывки, помещенные в "Русской Талии" -- 7 -- 10 явления I действия и III действие "Горя от ума", опубликованные в альманахе "Русская Талия" на 1825 г. "Абдериты" -- "Абдеритяне" -- роман немецкого писателя Виланда (1733 -- 1813). Роман вышел в 1776 г. "Мизантроп" (1666) -- комедия Ж.-Б. Мольера. Герой комедии Альцест -- правдолюбец, обличитель пороков общества, поборник справедливости (в некоторых старых русских переводах он назван Крутоном; см. напр., перевод Ф. Кокошкина, 1816 г.). Фонтенель (1657 -- 1757) -- французский писатель-просветитель. Экло?га -- один из жанров античной поэзии, представляющий собою диалоги между пастухами, пастушками и вообще сельскими жителями. Аркадский пастушок -- идиллический образ беспечного жителя блаженной пастушеской страны Аркадии (от названия области в древней Греции).

Образ Чацкого в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»
Образ Чацкого вызвал многочисленные споры в критике. И. А. Гончаров считал героя Грибоедова «искренним и горя­чим деятелем», превосходящим Онегина и Печорина. «...Чац­кий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умен. Речь его кипит умом, остроумием. У него есть и сердце, и притом он безукоризненно честен»,"- писал критик. Примерно так же отзывался об этом образе Аполлон Григорьев, считавший Чацкого настоящим борцом, честной, страстной и правдивой натурой. Наконец, подобного мнения придержи­вался и сам Грибоедов: «В моей комедии 25 глупцов на одно­го здравомыслящего человека; и этот человек, разумеется, в противоречии с Обществом его окружающим».

Совершенно иначе Чацкого оценивал Белинский, считая этот образ почти что фарсовым: «...Что за глубокий человек Чацкий? Это просто крикун, фразер, идеальный шут, профа­нирующий все святое, о котором говорит. ...Это новый Дон-Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади...». Примерно так же этот образ оценивал и Пушкин. «В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколь­ко времени с очень умным человеком (именно Грибоедовым) и напитавшийся его остротами и сатирическими замечания­ми. Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно», - писал поэт в письме Бестужеву.

Кто же из критиков прав в оценке Чацкого? Попробуем разобраться в характере героя.

Чацкий - молодой человек дворянского круга, умный, способный, получивший хорошее образование, подающий большие надежды. Его красноречие, логика, глубина позна­ний восхищают Фамусова, считающего вполне реальной для Чацкого возможность блестящей карьеры. Однако Алек­сандр Андреевич разочарован в государственной службе: «Служить бы рад, прислуживаться тошно», - заявляет он Фамусову. По его мнению, надо служить «делу, а не ли­цам», «не требуя ни мест, ни повышенья в чин». Бюрокра­тизм, чинопочитание, протекционизм и взяточничество, столь распространенные в современной ему Москве, для Чацкого не приемлемы. Он не находит общественного идеала в своем отечестве:

Где? укажите нам, отечества отцы,

Которых мы должны принять за образцы?

Не эти ли, грабительством богаты?

Защиту от суда в друзьях нашли, в родстве,

Великолепные соорудя палаты,

Где разливаются в пирах и мотовстве,

И где не воскресят клиенты-иностранцы

Прошедшего житья подлейшие черты.

Чацкий критикует закоснелость взглядов московского об­щества, его умственную неподвижность. Выступает он и про­тив крепостничества, вспоминая о помещике, променявшем своих слуг, неоднократно спасавших его жизнь и честь, на трех борзых собак. За пышными, красивыми мундирами во­енных Чацкий видит «слабодушие», «рассудка нищету». Не признает герой и «рабского, слепого подражанья» всему ино­странному, которое проявляется в чужевластье мод, в засилье французского языка.

Чацкий обо всем имеет свое собственное суждение, он откровенно презирает самоуничижение Молчалина, лесть и низкопоклонство Максима Петровича. Александр Андреевич оценивает людей по их внутренним качествам, независимо от
чинов и богатства.

Характерно, что Чацкий, которому «дым Отечества сла­док и приятен», не видит ровным счетом ничего положитель­ного в современной ему Москве, в «веке минувшем», нако­нец, в тех людях, к которым он должен чувствовать любовь, уважение, благодарность. Покойный отец молодого человека, Андрей Ильич, вероятно, был близким другом Павла Афа­насьевича. Детство и отрочество Чацкого прошли в доме Фа­мусовых, здесь же он испытал чувство первой любви... Одна­ко с первой минуты своего присутствия практически все ре­акции героя на окружающих негативны, он саркастичен и язвителен в своих оценках.

Что же удерживает героя в обществе, которое он так не­навидит? Только любовь к Софье. Как замечает С. А. Фомичев, Чацкий бросился в Москву после какого-то особенного потрясения, отчаянно пытаясь обрести ускользающую ве­ру. Вероятно, за время заграничного путешествия герой духовно повзрослел, испытал крушение многих идеалов, по-но­вому стал оценивать реалии московской жизни. И теперь он жа­ждет обрести прежнюю гармонию мироощущения - в любви.

Однако и в любви Чацкий далеко «не идеален», не после­дователен. Сначала он внезапно оставляет Софью, не подает о себе никаких известий. Вернувшись из дальних странствий через три года, он ведет себя так, как будто расстался с люби­мой женщиной лишь вчера. Бестактны вопросы и интонации Чацкого при встрече с Софьей: «Ваш дядюшка отпрыгал ли свой век?», «А тот чахоточный, родня вам, книгам враг...», «Жить с ними надоест, и в ком не сыщешь пятен?» Как заме­чает И. Ф. Смольников, бестактность эту можно объяснить лишь духовной близостью, которую Чацкий ощущает по от­ношению к Софье, по старой привычке считая ее мировос­приятие близким своему.

В глубине души Чацкий, вероятно, и мысли не допускает о том, что за время его отсутствия Софья могла полюбить другого. Не робкая надежда, а эгоизм и самоуверенность звучат в его словах

Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!

Что ж, ради? Нет? В лицо мне посмотрите.

Удивлены? и только? вот прием!

Чацкий не может поверить в любовь Софьи к Молчалину, и здесь он в известной степени прав. Софья лишь думает, что любит Молчалина, однако она заблуждается в своих чувст­вах. Когда же Александр Андреевич оказывается свидетелем несостоявшегося свидания героев, то он становится жестоким и язвительным:

Вы помиритесь с ним по размышленьи зрелом.

Себя крушить, и для чего!

Подумайте, всегда вы можете его

Беречь, и пеленать, и спосылать за делом.

Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей -

Высокий идеал московских всех мужей.

Сам роман Софьи с Молчалиным Чацкий расценивает как личное оскорбление: «Вот я пожертвован кому! Не знаю, как в себе я бешенство умерил!» Возможно, Чацкий в какой-то степе­ни мог бы понять Софью, если бы избранником ее был человек достойный, прогрессивных взглядов и принципов. В данной же ситуации героиня автоматически становится врагом Чацкого, не вызывая у него ни жалости, ни благородных чувств. Он со­вершенно не понимает внутреннего мира Софьи, предполагая ее примирение с Молчалиным «по размышленьи зрелом».

Таким образом, герой терпит крах как «на любовном по­прище», так и на общественном. Однако, как замечает Н. К. Пиксанов, «эти две стихии не исчерпывают психологи­ческого и бытового облика Чацкого. В литературной критике уже давно отмечена еще одна черта Чацкого: дендизм. С Молчалиным он барски высокомерен. ...Как светский лев он держится с графиней-внучкой. Наконец, прелестный диа­лог Чацкого с Натальей Дмитриевной Грибоедов выдержива­ет в тоне флирта...».

Безусловно, гражданская позиция Чацкого была близка Грибоедову. Критика Чацким общественных порядков и жиз­ненного уклада московского барства 20-х годов XIX века со­держит в себе много верного и жизненно правдивого. Но весь свой «пыл» Чацкий растрачивает на декларирование граж­данских взглядов и убеждений - в любви же он слишком сух, несмотря на искренность его чувств; ему недостает доб­роты и сердечности. Он чересчур идеологичен в отношениях с Софьей. И это самое главное противоречие в характере героя.

^ Историческое значение образа Чацкого
Чацкий - новый тип человека, действующий в ис­тории русского общества. Главная его идея - граж­данское служение. Такие герои призваны вносить в об­щественную жизнь смысл, вести к новым целям. Самое ненавистное для него - рабство во всех его проявле­ниях, самое желанное - свобода. Все окружающее нуждается, по его мнению, в тотальной переделке. Мы понимаем, что столкновение Чацкого с фамусовским миром - не бытовое, не частное. Оно носит всеобщий характер. Свобода во всем должна прийти на смену иерархической упорядоченности прежней жизни. Чац­кий, желая воплотить свои идеи, делает несколько практических шагов, результатом которых оказывает­ся его «связь с министрами», о которой упоминает Молчалин. Ведь это не что иное, как участие героя в конкретных реформах власти, которые не состоя­лись. Чацкий умеряет свой реформаторский пыл и уез­жает за границу не только в поисках ума, но и от бессилия что-либо сделать в сложившейся ситуации. Его ничто больше не связывает с родными пенатами, вероятно, он и не приехал бы вовсе, если бы не Софья. Отъезд ведь тоже форма протеста, пусть и пассивная. После скандала в доме Фамусова Чацкий вряд ли еще когда-нибудь появится в России. Он только укрепился в выборе, который совершил давно: жить подобной жизнью - невозможно.

И вот та родина... нет, в нынешний приезд

Я вижу, что она мне скоро надоест.

Он в глазах общества, которое живет по старинке и очень этим довольно,- опасный человек, «карбо­нарий», нарушающий гармонию их существования. Для зрителя он - революционер, перепутавший свет­скую гостиную и гражданский диспут. Для русской критической мысли, которая всегда представляла лите­ратурное произведение как иллюстрацию к истории освободительного движения - это общественно зна­чимая личность, лишенная поля деятельности.

Грибоедов первым в русской литературе XIX века показал «лишнего человека» (термин А. И. Герцена), механизм его появления в обществе. Чацкий - первый в этом ряду. За ним - Онегин, Печорин, Бельтов, Базаров.

Можно представить себе дальнейшую судьбу та­кого героя в обществе. Наиболее вероятны для него два пути: революционный и обывательский. Вспом­ним, что действие пьесы происходит примерно в 20-е годы прошлого века, когда в России сформировалось общественное движение, получившее впоследствии на­звание декабризма. Это было общество с определенной социально-политической программой, которая должна была решить главный вопрос дня - освобождение крестьян от крепостной зависимости и ограничение самодержавной власти. В сознании декабристов это был вопрос, требующий безотлагательного реше­ния - без искоренения рабства во всех его прояв­лениях невозможно было движение вперед. Но де­кабристов постигла неудача. После Декабря в России наступило тридцатилетнее «затмение» - Николай I, ставший императором после смерти брата, установил режим жесткой авторитарной власти. «Первые годы, следовавшие за 1825, были ужасающие. Только лет через 10 общество могло очнуться в атмосфере по­рабощения и преследования. Им овладела глубокая безнадежность, общий упадок сил»,- так писал об этом времени А.И.Герцен.

Чацкий мог быть среди тех, кто вышел 14 декабря на Сенатскую площадь, и тогда жизнь его была бы предрешена на 30 лет вперед: принявшие участие в за­говоре вернулись из ссылки только после смерти Нико­лая I в 1856 году. Но могло быть и другое - непреодолимое отвра­щение к «мерзостям» русской жизни сделало бы его вечным скитальцем на чужой земле, человеком без Родины. И тогда - тоска, отчаянье, желчность и, что самое страшное для такого героя-борца и энтузиа­ста,- вынужденная праздность и бездеятельность
^ Герой времени в «Горе от ума»

(план сочинения)
I. Проблема «героя времени» в русской классике, возникающая на разных этапах общественно-истори­ческого развития. Отражение в пьесе основного конфликта эпохи: противопоставление «века нынешнего» «веку минувшему». Появление в эпоху подготовки де­кабрьского восстания нового типа личности, вырази­теля прогрессивных идей времени. В пьесе этот новый тип личности воплощен в образе Чацкого.

II. Чацкий - выразитель идей «века нынешнего». Анализ монологов Чацкого и его споров с представи­телями фамусовской Москвы.

1. Противопоставленность героя остальному общест­ву по всем важнейшим общественно-политическим и нравственным вопросам того времени:

а) отношение к крепостному праву: воспоминание Чацкого о крепостном театре, о «Несторе негодяев знатных», обменявшем своих верных слуг на трех борзых собак; "

б) отношение к образованию: Чацкий наделен «алчущим познаний» умом, «славно пишет, переводит», отличается свободомыслием, недаром Фамусов считает, что «сумасшедшим» Чацкого сделала его «умность», то есть глубокие знания и свободное мышление; он же называет Чацкого за вольнодумие «карбонарием»;

в) отношение к общественному мнению:

Да и кому в Москве не затыкали рты

Обеды, ужины и танцы?

г) отношение к чинопочитанию и подхалимству:

Кому нужда: тем спесь, лежи они в пыли,

А тем, кто выше, лесть, как кружево, плели;

д) отношение к засилию иностранцев:

Чтоб истребил Господь нечистый этот дух

Пустого, рабского, слепого подражанья...

Воскреснем ли когда от чужевластья мод?

Чтоб умный, бодрый наш народ

Хотя по языку нас не считал за немцев;

е) возмущение нравственным падением столичного общества мужчин, той ролью, которая нередко отводится мужу в семье: Муж-мальчик, муж-слуга из жениных пажей - Высокий идеал московских всех мужей.

(Можно добавить, что из Молчалина получился бы такой же муж рядом с Софьей; образец «мужа-маль­чика» в комедии - Горич);

ж) стремление Чацкого «служить», а не «прислужи­ваться», служить «делу», а не «лицам», его «связь с министрами» и дальнейший полный разрыв - намек на желание прогрессивно настроенной части молодежи преобразовать общество мирным, просветительным путем.

2. Поездка Чацкого за границу была связана не только с «поисками ума», то есть идеей самосовершенствова­ния, но и с необходимостью обрести единомышлен­ников в своем деле. Такова еще одна особенность «героя времени» первой четверти XIX века.

III. Заключение. Непримиримость взглядов между Чацким и фамусовским обществом ставит его в траги­ческую ситуацию. По замечанию Гончарова, его роль «страдательная»: в одно и то же время он и «передовой воин», «застрельщик», и при этом «всегда жертва».
^ Роль любовной драмы Чацкого в основном конфликте

комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»
«Горе от ума» - это единственное широко известное произведение А.С.Грибоедова. Комедия была написана в первой четверти девятнадцатого века. В ней Грибоедов сумел отразить картину общества, сильно нуждавшегося в обновлении, в ломке старого образа жизни, мышления. Ко­роче говоря, обществу были необходимы такие революци­онные личности, как Чацкий. Он явился в мир Фамусовых как свежая струя, ворвавшаяся в застоявшийся воздух Мос­квы. Александр Андреевич нес с собой новые взгляды на жизнь, на существующие порядки. Но светское общество Москвы, привыкшее жить, не меняя ничего, отвергло Чац­кого, объявив его сумасшедшим.

Очень важное место для раскрытия сюжета и основного конфликта в комедии занимает любовь, любовная интрига. Я постараюсь показать всю важность любовной драмы Чац­кого для действия комедии.

Мы знаем, что до отъезда Чацкого из дома Фамусова Софья любила Чацкого. Это чувство началось с детской дружбы (ведь Чацкий был воспитанником в доме Фамусо­ва), потом дружба превратилась в привязанность, которая так и не переросла в настоящую любовь.

Чацкий, являющийся в комедии носителем новых рево­люционных идей, оставляет на целых три года Софью, ко­торая в то время была еще девочкой, и уезжает странство­вать. Целых три года отсутствует Чацкий. Но за эти три года происходят существенные перемены в душе Софьи, меняется ее отношение к Чацкому.

Вспомним, что в романе «Война и мир» князь Андрей оставляет Наташу Ростову всего лишь на год. Но и этот один год не смогла выдержать Наташа, сущность которой заключалась в потребности любить не когда-нибудь потом, в будущем, а сию минуту. Психология девушек в таком возрасте такова, что им требуется любовь, ласка, внимание, восхищение. Разлуку же они могут не перенести. Если любовь не достаточно сильна, то ветер разлуки задувает любовь. Но если чувство достаточно окрепло, то разлука только усугубляет страдания.

В данном случае любовь Софьи и Чацкого не сумела вырасти, окрепнуть, потому что они были еще молоды. Раз­лука погубила любовь Софьи, но не смогла погубить лю­бовь Чацкого. Отсюда и любовная драма, непонимание од­ного героя другим. Александр Андреич Чацкий поступил слишком опрометчиво, оставив свою любовь в Москве. Ведь душа Софьи была губкой, жадно впитывающей все новое и

неизвестное, в одинаковой степени и плохое и хорошее, словом, все, что ее окружало. А окружало Софью фамусовское общество, его мораль и устои.

Вернувшись в Москву, Чацкий спешит к любимой в на­дежде, что Софья по-прежнему любит его. Но он жестоко ошибается: холодный прием Софьи выбивает почву у него из-под ног. Сомнения в верности Софьи закрадываются в его душу. И все оставшееся время Александр Андреич Чац­кий пытается выяснить, кого же все-таки любит Софья, кто его соперник. Но пытаясь выяснить это, главный герой комедии вступает в конфликт со всем фамусовским обще­ством: самим его воспитателем Фамусовым; возлюблен­ным Софьи, Молчалиным; с полковником Скалозубом и другими светскими людьми Москвы.

Таким образом, любовная драма помогает ввести чита­теля в русло комедии. Действительно, не просто же так начинает Чацкий критиковать обычаи и нравы дома, семьи, где он вырос. Его цель вовсе не состоит в том, чтобы со­рвать маски притворства, лицемерия, невежества, глупости с обитателей фамусовского мира. Он все это делает как бы по пути, в припадке раздражения и ревности.

В конце концов он убеждается окончательно (а до сце­ны объяснения Молчалина и Лизы он все никак не может поверить в то, что Софья предпочла его Молчалину) в измене Софьи, что она стала совсем другой, что нет надежды на возврат юношеского чувства. Он убеждается также и в том, что Софья - плоть от плоти своего отца, что она живет по законам ненавистного ему фамусовского общества.

Несмотря на всю косность, фамусовское общество очень сильно. Оно сумело перетянуть на свою сторону Софью, представительницу нового поколения.

Грибоедов использовал любовную драму еще и для того, чтобы показать, что такие люди, как Александр Андреич Чацкий, еще редкость, что основная масса еще живет по старым законам.

Итак, любовная драма в комедии не существует сама по себе, а помогает раскрыть основной конфликт произведе­ния: социально-политический. Любовная драма в комедии «Горе от ума» явилась, бесспорно, катализатором основно­го конфликта.
«Мильон терзаний» Чацкого
А. С. Грибоедов вошел в русскую литературу как автор одного произведения. Его комедию «Горе от ума» нельзя поставить в один ряд с бессмертным творением А. С. Пуш­кина «Евгением Онегиным», так как «Евгений Онегин» стал для нас уже историей, энциклопедией жизни русского дворянства начала XIX века, а пьеса Грибоедова была, есть и будет современным и животрепещущим произведением до тех пор, пока из нашей жизни не исчезнут карьеризм, чинопочитание, сплетни, пока в нашем обществе будут гос­подствовать жажда наживы, жизнь за счет других, а не за счет собственного труда, пока будут живы охотники угож­дать и прислуживаться.

Все это вечное несовершенство людей и мира великолеп­но описано в бессмертной комедии Грибоедова «Горе от ума». Грибоедов создает целую галерею отрицательных об­разов: Фамусов, Молчалин, Репетилов, Скалозуб и т. д. Они как бы вобрали в себя все отрицательные черты развития современного им общества.

Но всем этим героям в одиночку противостоит глав­ный герой комедии - Александр Андреевич Чацкий. Он при­ехал в Москву, «из дальних странствий возвратясь», толь­ко ради Софьи, своей возлюбленной. Но, вернувшись в не­когда родной и любимый дом, он обнаруживает очень сильные перемены: Софья холодна, высокомерна, раздра­жительна, она больше не любит Чацкого.

Пытаясь найти ответ на свое чувство, главный герой взы­вает к прежней любви, которая до его отъезда была взаим­ной, но все напрасно. Все его попытки вернуть прежнюю Софью терпят полное фиаско. На все пылкие речи и воспоминания Чацкого Софья отвечает: «Ребячество!» С этого начинается личная драма молодого человека, которая перестает быть узко личной, а перерастает в столкновение влюбленного человека и всего фамусовского общества. Главный герой один выступает против армии старых «воинов», начинает нескончаемую борьбу за новую жизнь и за свою любовь.

Он сталкивается с самим Фамусовым и спорит с ним по поводу образа и пути жизни. Хозяин дома признает правильность жизни своего дядюшки:

Максим Петрович: он не то на серебре,

На золоте едал, сто человек к услугам.

Совершенно ясно, что и сам он не отказался бы от та­кой жизни, потому он и не понимает Чацкого, требующего «службы делу, а не лицам». Любовный и социальный кон­фликты соединяются, становясь единым целым. Для героя личная драма зависит от отношения общества к нему, а общественная осложняется личными отношениями. Это изматывает Чацкого и в результате для него складывается «мильон терзаний», по меткому выражению Гончарова.

Состояние неопределенности в жизни приводит его в неистовство. Если в начале действия он спокоен и уверен в себе:

Нет, нынче свет уж не таков...

Вольнее всякий дышит

И не спешит вписаться в полк шутов,

У покровителей зевать на потолок.

Явиться помолчать, пошаркать, пообедать,

Подставить стул, поднесть платок... -

то в монологе на балу в доме Фамусова видна вся неурав­новешенность души и ума. Он выставляет себя посмеши­щем, от которого все шарахаются. Но, одновременно, его образ очень трагичен: весь его монолог - следствие несчаст­ной любви и неприятия обществом тех мыслей и чувств, тех убеждений, которые Чацкий отстаивает на протяжении всей комедии.

Под тяжестью «мильона терзаний» он ломается, начи­нает противоречить здравой логике. Все это влечет за со­бой совершенно невероятные слухи, которые кажутся нео­боснованными, но весь свет говорит о них:

С ума сошел, ей кажется, вот на!

Недаром? Стало быть...

С чего б взяла она!

Но Чацкий не только не опровергает слухи, но всеми силами, сам того не ведая, подтверждает их, устраивая сцену на балу, потом сцену прощания с Софьей и разоблачения Молчалина:

Подышит воздухом одним,

И в ком рассудок уцелеет...

Вон из Москвы! сюда я больше не ездок,

Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,

Где оскорбленному есть чувству уголок!

В порыве страсти наш герой не раз грешит против логи­ки, но во всех его словах есть правда - правда его отноше­ния к фамусовскому обществу. Он не боится говорить все всем в глаза и справедливо обвинять представителей фа-мусовской Москвы во лжи, ханжестве, лицемерии. Он сам - яркое доказательство того, что отжившее и больное закры­вает дорогу молодому и здоровому.

Образ Чацкого остается незаконченным, рамки пьесы не позволяют до конца раскрыть всю глубину и сложность натуры этого персонажа. Но с уверенностью можно ска­зать: Чацкий укрепился в своей вере и, в любом случае, найдет свой путь в новой жизни. И чем больше будет вот таких Чацких на пути Фамусовых, Молчалиных и Репетиловых, тем слабее и тише будут звучать их голоса.
^ Трагедия Чацкого
Комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума» - одно из самых загадочных произведений русской литературы XIX века, хотя и не очень сложное в сюжетном плане.

Две линии определяют развитие действия пьесы. Сначала личная ис­тория Чацкого и крушение его любви как будто развиваются отдельно от общественной, но уже с седьмого явления первого действия становится ясно, что обе сюжетные линии тесно связаны.

Действие идет плавно, один за другим появляются действующие ли­ца, завязываются споры. Конфликт главного героя с «веком минув­шим» углубляется. Поведав всем о своем «мильоне терзаний», моло­дой герой остается в полном одиночестве. Кажется, должен начаться спад движения комедии. Но нет! Развитие действия продолжается - должна решиться личная судьба героя. Чацкий узнает правду о Софии и Молчалине. Развязка обеих сюжетных линий происходит одновре­менно, они сливаются, и единство содержания - одно из достоинств комедии - вступает в силу. Личное и общественное слиты в жизни обычных людей, сливаются они и в развитии сюжета комедии «Горе от ума».

Почему же до сих пор эта комедия - одно из самых притягательных произведений нашей литературы? Почему по прошествии стольких лет нас волнует драма Чацкого? Попробуем ответить на эти вопросы, а для этого перечитаем монологи и реплики Чацкого, всмотримся в его взаи­моотношения с другими героями.

Герой комедии вместил в себя не только реальные черты лучших лю­дей декабристской эпохи, но и воплотил лучшие качества передового об­щественно-политического деятеля России XIX века. Но для нас Алек­сандр Андреевич Чацкий - это художественный образ бессмертной ко­медии, в которой «отразился век и современный человек», и, хотя мно­гие называли комедию «Горе от ума» «комедией нравов», каждое новое поколение узнает в Чацком своего современника. Вот и в этюде И. А. Гончарова «Мильон терзаний» есть такие слова: «Чацкий неизбе­жен при каждой смене века другим... Каждое дело, требующее обновле­ния, вызывает тень Чацкого...»

О чем же эта комедия?

Чаще всего критики спорят о названии пьесы: горе от ума или горе уму? А если перенести акцент на первое слово? Ведь в пьесе говорится не о мнимом, а о подлинном горе. Речь идет о жизненной драме Чацкого - личной и общественной.

История жизни героя в пьесе намечена отдельными штрихами.

Детство, проведенное в доме Фамусова вместе с Софией, затем служба с Горичем в полку «назад тому лет пять», Петербург - «с министрами связь, потом разрыв», путешествие за границу - и возвращение к слад­кому и приятному дыму Отечества. Он молод, а за плечами уже много событий и жизненных перипетий, отсюда не случайна его наблюдатель­ность и понимание того, что происходит. Чацкий хорошо понимает лю­дей, дает им меткие характеристики. «Сам толст, его артисты тощи», - говорит он об одном из московских «тузов» и его крепостном театре. Он замечает ненависть света ко всему новому:

А тот чахоточный, родня вам, книгам враг,

В ученый комитет который поселился

И с криком требовал присяг,

Чтоб грамоте никто не знал и не учился?..

Прошли годы, и, возвратившись из дальних странствий, герой ви­дит, что в Москве мало что изменилось. За границей Чацкий «ума ис­кал», учился. Но кроме научных истин беспокойная Европа, кипящая революционными выступлениями и национально-освободительной борьбой, привила или могла привить мысли о свободе личности, равен­стве, братстве. Да и в России после Отечественной войны 1812 года ца­рила атмосфера критического осмысления того, что происходит в импе­рии.

Чацкому смешно, что он мог преклоняться перед расшитыми мунди­рами, укрывавшими «слабодушие, рассудка нищету». Теперь ему ясно видно, что в Москве «дома новы, но предрассудки стары». И потому не­богатый дворянин Чацкий отказывается от службы, объясняя это тем, что «служить бы рад - прислуживаться тошно». Он «славно пишет, пе­реводит», он добр и мягок, остроумен и красноречив, горд и искренен, а любовь его к Софии глубока и постоянна.

Уже первый монолог Чацкого дает почувствовать важное качество героя - его открытость. В момент первого свидания с Софией он далек от сарказма, а в его репликах чувствуется насмешливо-беззлобная из­девка умного наблюдателя, подмечающего смешные и нелепые стороны жизни, поэтому вслед за французом Гильоме упоминается и Молчалин. Пытаясь растопить лед равнодушия, которым его встретила София, он добивается обратного. Озадаченный ее холодом, Чацкий произносит ве­щую фразу: «Но если так: ум с сердцем не в ладу!» Это сказано удиви­тельно точно: в этой фразе, как и в заглавии комедии, сконцентрирова­но определение двойственной природы конфликта произведения как пьесы о гражданской позиции человека прогрессивных убеждений и пьесы о его несчастной любви. Нет того «водораздела», который отделяет одно от другого, а есть человек-гражданин, пылко влюбленный в пре­красную девушку, свою единомышленницу. Он раскрывается перед на­ми в действиях, имеющих одновременно и личный, и общественный смысл.

Для Чацкого по-своему «распалась связь времен». Того времени, ко­гда у него с Софией были общий язык и чувства, и того времени, когда происходят события комедии. Его ум возмужал и не дает пощады теперь никому, но Софию-то он любит еще сильнее, чем прежде, и этим причи­няет и ей, и себе большие огорчения. Воистину «ум с сердцем не в ладу».

Главное сражение, которое происходит во втором действии, оказыва­ется целиком связано с интимной линией. В его любовном монологе «Ос­тавимте мы эти пренья...» содержится едва ли не важнейшее политиче­ское заявление Чацкого. Оно выражено намеком-шуткой о превращени­ях, которые возможны в Молчалине, раз они оказались возможны и в правительстве, преобразовавшемся из либерально-демократического в казарменно-деспотическое. Сатирическая желчь по поводу превращений «правлений, климатов, и нравов, и умов» соединяется с элегическими излияниями героя.

Но может ли любовь затмить, заглушить в Чацком биение сердца гра­жданина, мечтающего о свободе и благе Отечества? Судьба его народа, его страдания - основной источник гражданского пафоса Чацкого. Са­мые яркие места монологов героя те, где он гневно выступает против уг­нетения, крепостничества. Ему отвратителен «нечистый дух слепого, рабского, пустого подражания» всему иностранному.

Драма Чацкого и в том, что он видит трагические моменты в судьбе общества, но исправить людей не может, и это также приводит его в от­чаяние. Тем и привлекателен Чацкий, что даже в отчаянии он не взды­хает, подобно Горичу, не болтает, как Репетилов, даже не удаляется от общества, как брат Скалозуба, а смело бросается в бой с отжившим, ста­рым, обветшалым.

Режиссер Вл. Немирович-Данченко поражался сценическому мастер­ству Грибоедова, когда «пьеса вдруг разрывает грани интимности и раз­ливается в широкий поток общественности». Борьба Чацкого за сердце любимой становится моментом его разрыва с окружающим его враждеб­ным миром Фамусовых, Скалозубов, Молчалиных. Чацкий глубоко об­манулся в Софии, а не только в ее чувствах к себе. Страшно то, что Со­фия не только не любит, но и оказывается в толпе тех, кто клянет и го­нит Чацкого, кого он называет «мучителями».

Две трагедии? Горе от ума или горе от любви? Они неразрывно связа­ны, и из двух трагедий возникает одна, очень мучительная, так как горе от ума и горе от любви слились воедино. Но все это осложняется трагеди­ей прозрения, а следовательно, утратой иллюзий и надежд.

В прощальных монологах Чацкий как бы подводит итог: «Чего я ждал? что думал здесь найти?» В его словах слышатся досада, горечь, боль разочарования, а в самом последнем монологе - ненависть, презре­ние, гнев и...нет чувства сломленности:

Безумным вы меня прославили всем хором.

Вы правы: из огня тот выйдет невредим,

Кто с вами день пробыть успеет,

Подышит воздухом одним,

И в нем рассудок уцелеет.

Так не говорит побежденный. Его протест - это «энергичный протест против гнусной расейской действительности, против чиновников-взя­точников, бар-развратников, против невежества и холопства», - писал Л. Г. Белинский.

Умный, трепещущий от негодования, занятый неотступно размышле­ниями о судьбе России, Чацкий не только раздражает погрязшее в кос­ности общество, но и вызывает его активную ненависть. Он вступает в схватку и торжествует над бюрократической ограниченностью Фамусова, солдафонством и мракобесием Скалозуба, угодливостью и подличанием Молчалина, пошлостью и фанфаронством Репетилова.

Чацкий переживает горе личное, сердечное, благодаря своему непри­миримому к социальным уродствам уму. Ведь в понятие ума краеуголь­ным камнем положено вольнодумие, поэтому жизненные ориентиры Чацкого не деньги и карьера, а высшие идеалы. Ум Чацкого остается не­уязвимым и приносит его обладателю то высшее счастье, когда человек с норой в свою правду побеждает ложь и несправедливость.

Этому пониманию жизни, долга, счастья учит умная и глубоко чело­вечная комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума».

Похожие публикации
© 2024. certy.ru Психология мужчин и женщин. Беседы с психологом. Все права защищены